Рудольф Плюкфельдер — главы из книги «Чужой среди своих»

Рудольф Плюкфельдер — Чужой среди своих

КНИГА ПЕРВАЯ — НЕВЫЕЗДНОЙ

Настоящее издание — первая книга многотомных воспоминаний выдающегося спортсмена-тяжелоатлета, Олимпийского чемпиона, неоднократного чемпиона мира, Европы и СССР, Заслуженного мастера спорта СССР и Заслуженного тренера СССР Рудольфа Владимировича (Вольдемаровича) Плюкфельдера (Пфлюгфельдера), с 1991 г. проживающего в Германии. Книга охватывает период до 1954 г., когда автор, как и все немецкие жители СССР, находился на учете спецпоселения, не имея возможности выезжать за пределы установленного места жительства для участия в соревнованиях. Книга предназначена для всех читателей, интересующихся отечественной историей, в частности — историей российских немцев, а также спортивной жизнью.

Вторая книга воспоминаний «Из Киселевска вокруг света» охватит основной период активной спортивной жизни автора (1954-1961 гг.), дальнейшие книги — последние годы его выступлений на помосте (1962-1965 гг.) и период тренерской работы Плюкфельдера, когда он, став ведущим специалистом в своем виде спорта, воспитал многих прославленных советских спортсменов-тяжелоатлетов.

 
НОВОЕ КРЕПОСТНОЕ ПРАВО

26 ноября 1948 г. под грифом «Сов. секретно» был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР, ужесточивший режим содержания спецпереселенцев, включая российских немцев. За «самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения» нам стали давать по 20 лет каторжных работ, а тем людям, которые этому способствовали, — по 5 лет лишения свободы.

И только 13 декабря 1955 г. принимается Указ Президиума Верховного Совета СССР «О снятии ограничений в правовом положении с немцев и членов их семей, находящихся на спецпоселении». Однако возвращаться на свою родину нам по-прежнему было запрещено.

29 августа 1964 г. формально снимаются «огульные обвинения», выдвинутые против российских немцев в 1941 г., хотя запрет на наше возвращение в места прежнего проживания сохранялся еще до 1972 г. Но и тогда не было речи о возвращении нам незаконно отнятого имущества.

В результате депортации, «трудармии» и спецпоселения погибли сотни тысяч российских немцев — около трети немецкого населения СССР. От немцев почти полностью «очистили» Европейскую часть страны, а также Дальний Восток.

* * *

В конце 1948 г. я работал от мехцеха на ликвидации аварии. Меня встретил бывший военнопленный В. Колпаков и сказал, что в личном столе отдела кадров меня ожидает повестка в милицию — и не только меня, но и всех совершеннолетних немцев, живших в нашем шахтовом поселке.

И вот я после работы отправился в отделение милиции у шахты № 5. Поднялся на второй этаж, в коридоре полно народу, накурено — хоть топор вешай. Прождал два часа, пока подошла очередь.

Помню, указ нам зачитывал человек из «органов» в сверкающих золотом погонах. Позже он станет начальником нашей спецкомендатуры на шахте № 6, и мы узнаем, что его фамилия Кононюк.

Секретарь искал в списках фамилию, а Кононюк шагал по кабинету взад-вперед, щеголяя своей форменной одеждой и очень стараясь выглядеть образцовым офицером спецслужб. В руке у него была указка, и передо мной он заставлял посетителей-немцев показывать ею на карте, где они жили раньше и каким путем их оттуда доставили сюда. Затем он садился за стол и проверял правильность записей в личном деле, на котором значилось: «Хранить вечно».

Читать: Спортивная биография Рудольфа Плюкфельдера

Но вот вышла очередная партия людей, и мы как овцы двинулись за своим приговором. Кононюк зачитал нашей группе указ, причем, насколько я помню, назвал более продолжительные сроки заключения, чем в том тексте, который сейчас опубликован, — соответственно 25 лет каторги и 10 лет лишения свободы.

От себя он добавил, что немцы были высланы, но после войны вышли из-под контроля и теперь разъезжаются куда попало по всей стране.

— Ну и что? — спросил я.

— Не «ну и что»! — сказал Кононюк. — Помните, был такой музыкант Ленгард, который все развлекал вас немецкими песнями и танцами?

— Помню, — сказал я, — я и сейчас играю его мелодии на гармони.

— Так вот, — объявил Кононюк, — знаете, где он теперь? Учится в Алма-Атинской консерватории, сочиняет советские песни. Ишь, на что замахнулся!

— Ну и что? — снова спросил я.

— Как что? — возмутился Кононюк. — Выходит, мы, русские, опять будем плясать под немецкую музыку, как танцевали на 5-й шахте?

Я вспомнил, как навещал в поселке шахты № 5 своего знакомого немца из Крыма, у которого тоже была скрипка. Спросил, кто из них на ней играет, а мне грустно ответили, что играл отец, который сгинул неизвестно где.

— Скрипку мы сохраняем как память, — сказал знакомый. — Может, внук будет играть, когда подрастет.

Кононюк был прав: кому теперь нужны скрипки, занесенные судьбой в студеную Сибирь?

Видно было, что он очень гордится мудростью вождей, предусмотрительно обрекших немцев на вечную ссылку, да еще и заставивших нас расписываться о «согласии» с этой участью.

— Значит я сам должен подписать себе приговор? — опять не выдержал я.

— Выходит, так, — согласился Кононюк.

— А что теперь с нами будут делать на спецпоселении — бить, подвешивать за руки или что-то еще?

— Ты поменьше рассуждай, — оборвал меня Кононюк, — подпишись — и всё.

Воистину коммунистическое воспитание! Был ли еще в истории такой фокус-покус, чтобы люди сами выносили себе приговор?

Наши диалоги с Кононюком не понравились сидевшему слева лейтенанту, который был направлен сюда, видимо, из горотдела милиции. Подходившие к нему немцы подписывались беззвучно и безропотно. Лейтенант посоветовал Кононюку отправить меня для разъяснений в горотдел. Но тот, зная, что я начал активно заниматься спортом, снисходительно заметил:

— Да это наш спортсмен! Он обо всем очень сильно переживает.

Как пояснил Кононюк, «органы» подозревают, что в среду наших немцев втерлись немцы из Германии, которых сейчас возвращают на родину, и если не поставить на строгий учет всех немцев, то СССР потеряет контроль над этим процессом.

— Вы можете передвигаться от места жительства не далее, чем на пять километров, — добавил он.

— Так что же, и в город выйти нельзя? — попытался уточнить кто-то.

— Ну, на базар вы сходить, видимо, сможете, но не за пределами Киселевска. Это запрещено на основании указа и личного распоряжения товарища Молотова.

— А в Прокопьевск или Ленинск-Кузнецкий поехать можно? — спросили его.

Кононюк изобразил обиду и прекратил объяснения.

Вот секретарь с белыми пухлыми пальчиками подсунул бумагу и мне. Я подписал и, выйдя на улицу, расстегнул воротник рубашки. Мне было душно. Чувствовал себя так, будто наелся какой-то гадости.

Я не разглядел людей, стоявших в очереди у входа, но меня заметил мой товарищ по работе Андрей Эбауер. Он закричал:

— Подожди, я первый в очереди, пойдем домой вместе!

Андрей мне нравился своей прямотой. Он не терпел лентяев, и конфликты были у него в основном с теми, кто плохо работал в паре.

Я около получаса побродил по улице. А вот и Андрей.

— Хочу с тобой посоветоваться, — сказал он. — Вчера я подал Радишевскому заявление на увольнение, а он велел мне забрать заявление и вручил повестку в «органы»: мол, там тебе и дадут расчет.

Андрей взял меня под руку, мы свернули с улицы Киевской в проулок и сели на скамейку. Я ему сказал, что завтракал утром, а сейчас уже темнеет и мне хочется есть.

— Ты погоди с едой, — попросил он, — хочу рассказать тебе сказку-быль. Мои предки уже десятки лет живут на территории Семипалатинской области. В начале 1942 г. был призыв, и мой брат с нашим русским соседом Смирновым ушли в армию добровольцами. А теперь брат пришел с фронта, и он — Герой Советского Союза.

— Ты что, Андрей? — у меня даже холодок прошел по спине. — Откуда ты это знаешь?

— Сегодня получил письмо от матери. Отец все еще в Нижнем Тагиле, в «трудармии». Сестру тоже забирали на Урал валить лес, но она вернулась — у нее двое детей. Мои живут в деревне, а там некому накосить сена и заготовить на зиму кормов. Брат позвонил насчет меня из Семипалатинска в Киселевский горотдел милиции, сказал, что его фамилия Смирнов. Его спросили, какая связь между Эбауером и Смирновым. Брат объяснил, что немцев на фронт не брали и поэтому он сменил фамилию. Теперь брат хочет ехать в Москву и оттуда вызвать меня домой.

— Так он действительно Герой? — снова спросил я.

— Да, брат сражался в тылу у немцев и удостоен звания Героя, а вот я, фашист Эбауер, сослан в Сибирь навечно. Сейчас я под этим подписался. Что ты на это скажешь?

Мы встали и потихоньку пошли. Я сказал Андрею:

— Парадоксов теперь будет еще больше. Мы оказались в России в положении пленных. Все это я уже проходил в Нарыме, где меня пинали и били как немца. А тебе, Андрей, я советую ждать, что предпримет твой брат-герой.

Возвратившись домой, я рассказал матери и брату, что им тоже предстоит подписываться под своим «добровольным» приговором и что без разрешения коменданта мы теперь не сможем сходить даже в центр города или на базар. Мать ответила остротой, воспроизвести которую я здесь не рискну.

Введение нового крепостного права для российских немцев прошло тихо, как и планировали кремлевские вожди. Вот они, плоды многолетнего коммунистического воспитания!

По-моему, коммунизм остался загадкой даже для самих коммунистов. Никто его не испытал, не пожил при нем, и о благах коммунизма можно было говорить что угодно, не отвечая за свои слова. А кому же не хочется пожить в полном изобилии?

Как нам внушали, все, что делал Сталин, вершилось на благо человека — и раскулачивание, и принудительное заполнение людьми безжизненных пространств Севера, и многое другое. Но вот в 41-м году расстреляли моего отца и 18-летнего брата. И я не мог не спросить себя: во благо чего они погибли? Во имя какого такого светлого будущего?..

* * *

В милиции нам было сказано, что отныне немцы будут отмечаться в комендатуре каждый день. Кто не отметится, того арестуют и отправят дальше на север, где еще более прохладный климат.

Спецкомендатуру организовали через улицу от нашего комбината, в бывшем частном доме, из которого выселили людей. Здесь выстраивались очереди на поругание победителям: мол, смотрите, вот они, наши враги!

На шахте по этому поводу шли разные разговоры. Работали у нас бывший пленный Боков и Тонконогов, только что вернувшийся из армии. Последний отважно сражался с немцами, имел много орденов, даже югославский, его приняли в партию прямо на фронте, перед началом операции. Боков обратился к Тонконогову:

— Володя, ты с кем воевал — с немцами?

— А с кем же еще, — гордо отвечал тот.

— Так вот они, немцы, униженно стоят напротив комбината и отмечаются. Может, ты узнаешь кого-нибудь из тех, с кем воевал?

Тонконогов внимательно посмотрел на Бокова.

— Да, ты прав, это позор. Не немцев, которые родились в России и в войну добросовестно трудились в тылу, — это наш позор. Кто-то наверху издевается над немцами, которые никакого отношения к фашизму не имеют.

Тонконогов обратился в партком, чтобы это безобразие прекратили. Парторг нашей шахты № 6 И.М. Брюзгин усмехнулся и спросил у него:

— А ты что, не ходишь отмечаться, не стоишь в очереди?

Тонконогов принял это за шутку и ответил отрицательно.

— А вот твой отец до 1936 г. отмечался как раскулаченный. Тебя где в партию принимали — на фронте?

— Да.

— А здесь, в Киселевске, тебя бы не приняли.

Тонконогов подошел к окну и увидел, что через дорогу собираются немцы, ждут коменданта, чтобы отметиться и успеть на работу в ночь. Он посмотрел в упор на парторга и сказал ему:

— Смотрите, мой сосед Кирсанов стоит в обнимку с девушкой-немкой, он провожает ее в комендатуру. Как Вы считаете, товарищ парторг, о чем думает жених Кирсанов? Не знаете? А я знаю. Ему скоро в армию, а сейчас он видит, какая несправедливость творится после войны над этим несчастным народом.

Брюзгин позвонил при Тонконогове в отдел агитации и пропаганды горкома партии, рассказал, что наша комендатура работает всего 4 часа — утром два и вечером два, что люди простаивают в очереди и выглядит все это очень неприлично. Нужно отдать должное Тонконогову и Брюзгину: комендатура стала работать почти круглосуточно.

Через год за нас стал отмечаться «десятник» — немец, отвечавший перед комендатурой за десятерых своих соплеменников. Не знаю, как его выбирали на эту роль, но очередную заботу со стороны МВД мы ощутили. В конце XVIII в. в России появились сыщики, полицейские агенты, которых называли архаровцами. Теперь в архаровцев превратили этих десятников…

(с. 227-232)

…Перед сборами пришла бумага о моем освобождении от работы, и я решил навестить нашу заботливую комендатуру. Что-то подозрительно давно не было видно ее сотрудников, хотя раньше их погоны то и дело мелькали у нас в комбинате.

С третьего раза, к вечеру я застал коменданта Кононюка. Он с усмешкой мне сказал:

— Вот как ты нас уважаешь! Все про нас забыли, некоторые немцы даже морды воротят. А ведь мы делали для вас только хорошее.

Я ехидно засмеялся. Комендант смерил меня косым взглядом, держа в руке ключ от сейфа, не стал его открывать, прищурился и говорит:

— А тебе вообще надо стоять на коленях перед комендатурой каждый день.

— За какие такие грехи? — спросил я.

— А ты что, забыл 1947-й год? Если бы не мы, гнил бы ты сейчас в тюрьме. Я тогда из-за тебя лишился повышения в звании, получил строгий выговор.

— Что Вы говорите! — удивился я. — А что значит повышение в звании?

— Это значит, — сердито сказал комендант, — что меня лишили 30-процентного увеличения заработка. Скажи спасибо начальнику горотдела МВД Бондаренко. Это он замял дело и позднее тоже за это поплатился.

— Ну хорошо, со мной Вам не повезло, — согласился я. — А остальным немцам за что перед вами кланяться? Вы говорили, что они отворачиваются от вас. Но может быть, мы чего-то не знаем, может, «органы» действительно спасли нас от массового уничтожения?

Ставни на окнах были закрыты, сквозь щель ниточкой проникал свет. Электрическая лампа горела вполнакала. Комендант, явно желая уйти от моих вопросов, крутанул глазами вверх.

— Ты — электрик. Вот и скажи, почему у нас в комендатуре такой тусклый свет?

— В этом районе одна фаза касается земли, и прибор на подстанции показывает утечку электроэнергии.

Комендант чуть улыбнулся.

— Вот и у нас на службе утечка, только не электричества.

Кононюк любил поговорить и вернулся к моему вопросу:

— Видишь ли, Рудольф, Германия уничтожила много людей. Вас держали под спецнадзором, чтобы над вами не было погромов и насилия.

— А если насилует сам комендант спецкомендатуры, это тоже называется защитой? — поинтересовался я. — Вы не забыли о случае с дочерью Шубертов в 1950 г.?

— Откуда ты это знаешь? — опешил Кононюк.

— Шуберт и мой тесть — земляки, они и трудармию вместе отбывали.

— Вот видишь, Рудольф, осталось в вас чувство мести, — суетливо произнес комендант.

— Значит нас, немцев, загнали на погибель в лагеря, в тайгу, на вечную мерзлоту, дабы никто нам не мстил за содеянное фашистами? — не унимался я.

— Знаешь, Рудольф, нам в органах об этом разное говорят. И мы по-разному отвечаем на такие вопросы. В Кремле сейчас разбираются, какая нация больше всех пострадала и какая лучше всех сражалась.

— Ну и какая же пострадала больше всех?

— На фронте, если считать погибших на душу населения, это белорусы. Они же чаще всех гибли в тылу.

— Выходит, русские теперь не на первом месте?

— Не совсем так, — пояснил Кононюк. — После войны товарищ Сталин заметил, что его окружение чересчур интернационально и русских там слишком мало. Сталин был человек совестливый и начал очищаться, хотел пересмотреть и вашу, немцев, участь. Но не успел, ушел из жизни. Теперь выяснилось, что нет надобности, чтобы вас так опекали. Видимо, нам, комендантам, подберут другую работу, а вас освободят от спецучета, но без права возвращения на прежнее место жительства. Боятся конфликтов в тех местах, где вы проживали.

— Ну да, заботятся о благе преступников-немцев, — съязвил я.

— Как хочешь, Рудольф, так и понимай.

Кононюк встал, пощелкал выключателем и сказал:

— Ты бы лучше поискал эту землю, в которую уходит наше электричество, чем здесь сидеть и лясы точить.

Я вытащил свои бумаги, где было написано, что меня освобождают от работы и что мне предстоит поездка на всесоюзные соревнования в Петрозаводск. Наш спаситель екнул:

— Ого! Вот будет потеха, если ты там станешь чемпионом. Не успеешь сойти с помоста, как меня снимут с работы.

Комендант почесал затылок, сжал губы, его взгляд устремился в одну точку. Он кое-что знал о том, что творится в Москве сегодня, в 1954 г. Там, помимо всего прочего, шла борьба за самоочищение. Война давно кончилась, и диктаторская власть уже не была актуальна.

Тот мужик, который в войну спрятался в погребе и платил хозяину деньги за свое укрытие, теперь отсиделся и понял, что пора вылезать на белый свет. Верхи стали заново обсуждать, что такое хорошо и что такое плохо, и ситуация с российскими немцами уже не вписывалась в рамки интернационализма в их понимании. Узурпатор умер, а с ним стала рушиться нагроможденная им пирамида власти.

Говорили, что волна уступок покатилась из Казахстана. Туда были выселены чеченцы, а это — такой народ, что в любой ситуации себя в обиду не даст. На ЦК КПСС вышли казахи с предложением вернуть чеченцев домой, чтобы им, казахам, легче дышалось.

Ну а немцы, тоже сосланные навечно, которых намного больше, чем чеченцев? Отпустишь их — и будет огромный ущерб для государства. Ладно, решили наверху, оставим немцев на месте, а спецкомендатуры ликвидируем — пусть в ущерб для тысяч комендантов, которым придется искать работу на гражданке. Это-то и обеспокоило больше всего наши доблестные «органы». Мой родной отец-комендант тоже считал, что без них властям никуда.

Вот и крутит он мою бумагу и думает: сегодня я им Царь и Бог, а завтра пойду в шахту вместе с ними. За эти годы, что я их сторожил, бывало всякое. А шахта такая темная, поезда в ней мчатся так быстро, и в пути может случиться что угодно. Да там и обвалы бывают сплошь и рядом. Думает мой комендант — с учетом всего того, что знает он и чего не знаю я.

— Как считаешь, Рудольф, — сказал он наконец, — если меня уволят, то где мне лучше работать на шахте — в вашей бригаде электриков или в забое? Смогу я там за год заработать на машину?

— Вы же милиционер, — пожал я плечами, — может, Вам лучше в автоинспекции устроиться?

— Туда пришло много нашего брата-фронтовика, там мне не светит.

— Ну, тогда на самосвале или на другой автомашине.

— Молодец, Рудольф, хорошо придумал! Сдам на 1-й класс, устроюсь на грузовую машину, — облегченно вздохнул комендант.

Про мою бумагу он явно забыл, двинулся к выходу. Но я не ухожу, а жду его совета, что мне делать, чтобы опять на неприятности не нарваться. Комендант открыл дверь.

— Видишь, какое это ветхое здание? Ты думаешь, в органах сидели дураки, если они вселили нас сюда? Там знали, что комендатура — это временное явление. Иди на шахту, подписывай освобождение от работы, садись на поезд и езжай хоть на край света. У меня сейф пустой, все ваши дела ушли в другой сейф, там будет понадежнее.

— Выходит, мы теперь как все граждане СССР?

Кононюк задумался и пожал плечами.

— Оно так, а может, и не так. Наблюдение за вами будет, но под другим углом. Да у нас ведь все граждане находятся под наблюдением.

Выходя из этого гнусного заведения, я все всматривался в лицо нашего смуглого коменданта, чтобы понять, не шутит ли он.

Коменданту было направо, к автобусной остановке, мне — прямо, в комбинат. Комендант подал мне руку, посмотрел в глаза.

— Ты, Рудольф, не обижайся на нас. Мы — винтики в этих жерновах. И я все-таки тебя прошу, чтобы ваш старший электрик нашел эту, как она, утечку электричества. А то у нас на работе стало совсем жутко.

* * *

Это было мое последнее посещение спецкомендатуры — заведения для спецпоселенцев, прежде всего российских немцев, созданного в конце войны как бы в отместку за злодеяния наших соплеменников из Германии: мол, немцы — они фашисты и есть.

В то время даже в моих водительских правах было написано: «Имеет право управлять транспортным средством только в пределах Кемеровской обл.» Аналогичная запись имелась и в моем экзаменационном листе.

Кто мы были, как не рабы? Как еще можно все это назвать? Почему я не мог всерьез заняться классической борьбой? Потому что долгие годы был невыездной — не за границу, а за пределы нашего шахтерского поселка. Вот и пришлось мне заниматься штангой. А сколько было таких людей, которые пострадали из-за своей немецкой национальности!

Со временем Сталин организовал создание «братской» ГДР, где тоже жили немцы, и гетто для российских немцев стали выглядеть несколько двусмысленно. Правда, ни один руководитель ГДР и мизинцем не шевельнул, чтобы заступиться за страдающих соплеменников в СССР. Да и как можно: старший брат на Востоке вот-вот построит коммунизм, а трудолюбивые немцы играют на этой ГУЛАГовской стройке далеко не последнюю роль.

Западные немцы давно доказали, что никакого врожденного или наследственного немецкого национализма, о котором до сих пор принято талдычить на всех языках, у них нет. Организованность — да, трудолюбие — да, но не национализм.

Я выступал во многих странах мира, и ни один местный немец не подошел ко мне и не сказал: «Я горжусь тобой!» А ведь штангистам Юрию Варданяну и Вартану Милитосяну зарубежные армяне целовали руки, гордясь ими беспредельно. Есть всемирные конгрессы евреев, армян, литовцев и других народов. Ничего подобного у немцев не было и нет.

В декабре 1953 г. было объявлено о расстреле Берии, которого советское руководство заученно объявило «врагом народа», обвинив едва ли не во всех смертных грехах сталинских времен. Но и после этого обвинители Берии еще два года стеснялись снять нас с комендатурского учета.

Правда, в это время спецкомендатуры стали делать вид, что закрыли на нас глаза. Мне казалось, что я со своими спортивными поездками обвожу нашу комендатуру вокруг пальца. Но позже я узнал, что мои же друзья продолжали ежесуточно докладывать о моем местонахождении и поведении…

(с. 566-571)

ДВА ФРОНТОВИКА

Фронтовики, возвращавшиеся с войны, вживались в мирную жизнь с большим трудом, а то и с трагедиями. Война впечаталась в них навсегда. Особенно это касалось тех, на чьих руках было много крови.

Возьмем, к примеру, случай, который произошел в нашем поселке Афонино, на шахте «Дальние горы». История эта настолько показательна, что я отвлекусь от основной темы и изложу ее во всех деталях, которые стали мне известны. Настоящих фамилий главных действующих лиц я по понятным причинам называть не буду.

В 1945 г. в Киселевск вернулись с войны Иван Степанович Подтяжкин и Григорий Сергеевич Глотов — два опытных фронтовых разведчика особого назначения, которых сегодня назвали бы спецназовцами.

В 1937 г. Сибирь посетил К.Е. Ворошилов, и в Кузбассе сфабриковали так называемое «Анжеро-Судженское дело» о вредительстве. Вредителем объявили и работавшего на киселевской шахте отца Подтяжкина.

* * *

В том, как легко было попасть тогда во «враги народа», я лишний раз убедился, навестив в 1991 г. в Москве Василия Ивановича Анисимова, отца-основоположника классической борьбы и тяжелой атлетики в Киселевске.

До войны он был чемпионом Москвы и РСФСР по классической борьбе. Во время войны попал в плен и оказался в концлагере в Норвегии, откуда его освободили норвежские партизаны. Затем пленных, изможденных до неузнаваемости, передали Советскому Союзу. Советские спецслужбы после тщательной проверки не нашли за Анисимовым никакой вины, но в Сибирь его все-таки сослали. В «органах» ему дали понять, что плен скривил его биографию и он больше не достоин проживать в столице.

В качестве «репатрианта» Анисимов попал в Киселевск и за год с небольшим принудительного пребывания здесь оставил огромный след в спортивной жизни города. В Киселевске он женился на Ксении Ивановне Синько — нашей лучшей волейболистке.

За ужином мы вспомнили с ними о прошлом, и Ксения Ивановна принесла документ из дела своего отца. Как я понял, Синько по происхождению были поляками.

Судя по материалам дела, в 1937 г. Иван Синько сказал на собрании, что его руки кровоточат от работы, и потребовал выдать ему нормальные шахтерские рукавицы взамен изорванных, которые он предъявил залу.

К несчастью, на собрании присутствовал представитель из Москвы. Этого было достаточно, чтобы раздуть вокруг рукавиц политическое дело, и через неделю Синько шлепнули как «контру» в Кемеровской тюрьме. Все было оформлено юридически грамотно, в деле значился номер протокола и т.п.

Такие недовольные и, как тогда считалось, отсталые работяги сильно мешали Сталину. Он, очевидно, думал: вот передушим их, и оставшиеся со страху быстрее построят коммунизм.

* * *

Но вернемся к двум нашим разведчикам. Подтяжкин был постарше, успел жениться, трудился до войны на киселевской шахте № 1-2. Глотов, молодой инженер, окончил Московский горный институт и работал в Киселевске в аппарате треста «Кагановичуголь».

Когда в начале 1942 г. их призывали в армию, в военкомате им предложили пойти в спецподразделение для борьбы в тылу врага. Сказали, что готовить их будут под Свердловском, где обучат немецкому языку и т.д.

Подтяжкин сразу признался, что не может воевать в спецгруппе, поскольку его отца забрали в НКВД и он бесследно исчез. Военком ответил ему:

— Если твоего отца забрали, значит было за что. Но товарищ Сталин учит нас, что сын за отца не отвечает. И я думаю, что в такой тяжелый момент, когда решается судьба страны, ты должен идти и выполнять свой долг перед Родиной и нашей любимой партией. А если твой отец жив, это смягчит и его вину.

Подтяжкин и Глотов воевали вместе всю войну, специализировались на взятии «языков». Глотов был физически не очень развит, и Подтяжкин не раз спасал его в бою от гибели.

В партизанских блиндажах, выпив кружку самогона, Глотов лез обнимать Подтяжкина и говорил, что жизнью обязан только ему. В Киселевске Глотова ждала невеста, и он обещал по возвращении туда сыграть свадьбу, на которой невеста сядет по левую сторону от него, а Подтяжкин — по правую, рядом с ним, причем первый тост будет поднят не за невесту и жениха, а за его спасителя. Кто-то из партизан съязвил:

— Ну да, вы вернетесь — ты как инженер, Подтяжкин с семью классами образования, ты тут же начнешь карабкаться вверх и забудешь про него.

Другой подвыпивший партизан заметил: мол, всё, как в курятнике — клюй ближнего, обс… нижнего, а сам забирайся повыше.

* * *

В начале 1945 г., в Восточной Пруссии Подтяжкина с Глотовым контузило, и около месяца они были почти глухими. Их отправили в госпиталь в районе Адлера. После лечения врачебная комиссия признала их годными к службе, но с оговоркой, что через определенное время им нужно повторно пройти комиссию.

Вернувшись в свою часть, они решили поинтересоваться у начальства, какова реакция вышестоящих инстанций на представление о присвоении им высоких наград за героизм. За те подвиги, которые они совершили, им полагалась высшая в то время государственная награда — звание Героя Советского Союза. Офицерские звания им присвоили еще после первой крупной операции, когда их похвалил сам генерал. Прошло уже больше года после подачи их документов на награждение, но ответа до сих пор не было.

Подтяжкин предложил обратиться к замполиту, чтобы тот навел соответствующие справки. Вскоре замполит встретился с ними по этому поводу — правда, с каждым по отдельности. В откровенном разговоре с Подтяжкиным замполит упомянул, что в НКВД поторопились с расстрелом его отца.

— Значит произошла ошибка? — спросил Подтяжкин.

— Выходит, так, — подтвердил замполит. — Знаешь, ошибаться могут все. Я прочел твое личное дело, у вас с Глотовым тоже были промашки. Много зверств, слишком много вы пролили крови, особенно на территории Германии. Боевые ваши заслуги с позиции победы любой ценой бесспорны. Но Герой Советского Союза — это еще и моральное звание. А ваши действия были подчас аморальными.

И замполит пояснил, какие действия он имеет в виду. Подтяжкин сжал губы, глазами неподвижно уперся в пол, его знобило, в ушах начала давить глухота.

— Значит Вы сравнили нас с НКВД, товарищ замполит?

Слова «товарищ замполит» Подтяжкин произнес чуть громче и четче остальных. Собеседник развел руками. Подтяжкин немного успокоился, как бы отрезвел.

— Знаете, товарищ замполит, все случаи, о которых Вы упоминали, происходили ночью. Тех летчиков-фашистов мы закололи в постели и в темноте. Нас никто не мог видеть.

— Если что-то известно двоим, это уже не тайна, — усмехнулся замполит.

Затряслась нижняя челюсть у закаленного бойца.

— Да, — говорит замполит, — видно, контузия сильно на тебя повлияла.

Подтяжкин снова взял себя в руки.

— Я же спасал его с риском для жизни, себя не жалел, — сказал он.

Подтяжкин не назвал имени, но замполит, конечно, понял, о ком идет речь.

— Ладно, — сказал Подтяжкин, — я разберусь. Спасибо Вам, товарищ замполит. Теперь я понял, что лучше всего тем, кто сидит в штабах или дома на печи. С такими ничего не случается, они всегда на плаву.

Замполит, видимо, был неплохой психолог. Он почувствовал, что Подтяжкин может наговорить и натворить лишнего, и перевел разговор на другие мотивы отказа ему в высокой награде:

— Представь себе, отца расстреляли, а сын — Герой Советского Союза. Значит не так уж плохо отец воспитал сына. Особый отдел перестраховался на всякий случай.

Подтяжкина мучила мысль: каким же образом могли узнать об их проделках при выполнении заданий? Неужели донесли уцелевшие немцы? А если не они?..

У него шумело в ушах. Закуривая, он заметил, что руки его трясутся.

Распрощавшись с замполитом, Подтяжкин решил немного отвлечься. Он забрел в старинный парк. Шагая по аллеям, начал сомневаться в правильности своих действий в разведке. Им постоянно говорили: «Наше дело правое», «Война все спишет». А теперь вот как оно обернулось…

Подтяжкин вспомнил, как в басне дедушки Крылова слуга спасал своего хозяина от медведя. Хозяин оказался под медведем, и слуга без раздумий вонзил вилы прямо в сердце зверя. Поначалу уцелевший хозяин до небес превознес своего спасителя, но потом подумал: а ведь он мог и промахнуться, вонзить свои вилы в меня. И чтобы показать слуге, что все не так уж хорошо, указал на раны, нанесенные зверю: ты, мол, Иван, испортил медвежью шкуру, все колол и колол, как дурной. Короче, превысил пределы необходимой обороны. Слуга стал виновато оправдываться, боясь, что хозяин его уволит, а о награде и думать забыл.

Устав от своих мыслей, Подтяжкин сел на скамейку, закрыл глаза. Теперь он хорошо понимал, кто его предал.

Сначала пытался обвинить во всем войну, но потом подумал, что ведь то же самое происходит и в мирной жизни: люди съедают один другого, как хищные рыбы; одни творят преступления сами, другие совершают их чужими руками. Все как в театре, но кто же здесь режиссер?..

* * *

Отношения между Глотовым и Подтяжкиным после их бесед с замполитом сильно изменились.

Война шла к концу, и начальство в их подвигах, судя по всему, больше не нуждалось. Но картины проведенных операций постоянно стояли перед их глазами, особенно у Подтяжкина. Он подолгу смотрел на свои руки, даже принюхивался — не пахнут ли они фрицами, не несет ли от них трупным смрадом.

Как-то они гуляли с Глотовым. Подтяжкин напомнил ему, что тот по пьянке очень любил говорить о их подвигах, неизменно восхваляя его за храбрость, и сказал:

— Гриша, я тебя прошу и даже предупреждаю — никому и никогда больше не рассказывай об этом.

Глотов чуть отодвинулся от него.

— Ты что, Иван, стесняешься?

— Всему свое место и свое время, — сказал Подтяжкин. — Ты, пожалуйста, прими во внимание мою просьбу.

Глотов пообещал больше не говорить о спецоперациях.

Вскоре их опять вызвали на медкомиссию. Наверху знали, что государству и после войны нужна будет мощная индустрия. В войну большую роль сыграл потогонный труд под лозунгами «Давай-давай!», «Все для фронта, все для победы!» Набранные темпы властям, конечно, хотелось сохранить. С другой стороны, армию предстояло сократить, в такой массе людей в униформе больше не было нужды. Поэтому было решено провести широкую демобилизацию, начав с самых важных мирных профессий — шахтеров, металлургов и т.п.

Глотова и Подтяжкина комиссовали. Радость была большая. Глотов все щипал себя и восклицал:

— Иван, мы живы!

* * *

Поезд понес их на восток, к далекому Киселевску. Под стук колес Подтяжкин сказал Глотову:

— Смотри, Григорий, сжимаю пальцы в кулак, и они вроде бы выстраиваются в ряд одинаково. А теперь разжимаю кулак, и все пальцы оказываются разными по длине и толщине.

— Ну и что с того? — недоуменно спросил Глотов. — Это у всех так.

— Да, — согласился Подтяжкин. — Вот я и думаю: одинаковые мы были на фронте, сжатые в один кулак. А в мирной жизни нас разожмут, и все мы окажемся разными.

— Зря ты так, Иван, — сказал Глотов. — Страна нас не забудет.

— Страна, может быть, и нет, — задумчиво произнес Подтяжкин. — Но мы слишком хорошо узнали друг друга, да и вокруг нас начнут плести интриги. Не дадут нам тыловики воспользоваться победой. Так было и до нас, если вспомнить исторические романы. Тот, кто рисковал жизнью за свободу, редко мог насладиться ее плодами. В мирной жизни как в школе — всегда кто-то решает задачу раньше остальных, все время идет борьба за первенство. Это не то что орудовать кинжалом или брать на мушку врага.

Глотов знал, что он на фронте, во время спецопераций слишком щадил себя. Лежа с Иваном в засаде, они договаривались: мол, ты зайдешь с одной стороны, а я с другой. Однако Глотов, как правило, поспевал на место только тогда, когда немцы уже лежали связанными. Поэтому он удивлялся таланту и храбрости Подтяжкина. Но сейчас тот ждал вразумительного отклика на свои рассуждения, а Глотов только пыхтел и что-то бормотал себе под нос.

В Москве у них была пересадка, поезд Москва — Новосибирск должен был отправиться только через 8 часов. Глотов поводил Подтяжкина по музеям, они зашли на Красную площадь, сожалели, что был закрыт мавзолей Ленина. Зато удалось вдоволь поездить на метро, полюбоваться красивыми станциями «Маяковская» и «Площадь Революции». Ивану все это было внове.

— Теперь ты видишь, что Гитлер не зря так рвался в Россию? — сказал Глотов. — И мы с тобой, Иван, не зря рисковали своей жизнью.

Подтяжкин промолчал.

Подъехали к Уралу, теплый ветер дул из открытого окна вагона. Поезд будто специально замедлил ход, чтобы они могли разглядеть красоту уральских пейзажей.

— Урал — это спинной хребет России, — глубокомысленно заметил Глотов. — Сейчас переползем его и покатим в Сибирь.

Подтяжкин прищурил левый глаз и обратился к Глотову:

— Как думаешь, какое образование у Гитлера?

— Не знаю, — пожал плечами Григорий.

— Неужто у него была по географии двойка? И разве те, кто находился рядом с ним, не могли подсказать, как замерзал в России Наполеон и сколько суток нужно ехать от Бреста до Владивостока? Для чего же тогда иметь образование?

Когда Глотов услышал о Гитлере, у него возник соблазн провести аналогию со Сталиным, с его безграмотным и варварским строительством социализма. Но он вовремя вспомнил о стукачестве на фронте, о своих собственных связях со спецслужбами. «Может быть, Подтяжкин занимался тем же самым, может, и он писал отчеты куда надо?» — подумал Глотов и удержался от опасных сравнений.

Вместо этого он напомнил, что Гитлер, начав завоевывать Европу, на первых порах очень быстро добивался успехов, хотя опытным немецким генералам его планы казались чистейшей авантюрой.

— Этими победами он просто прижал к стенке всех скептиков и критиков. И если бы Гитлер внезапно приказал своим генералам подготовить план завоевания Луны, ни один бы из них не ответил, что это невозможно. Поэтому ему никто и не подсказал, сколько километров до Москвы и до Владивостока.

— Да, Григорий, ты прав, Гитлер — авантюрист, — сказал Подтяжкин, — но такие есть и у нас. А ведь немцы воспитаны в духе достатка и порядка. Помнишь, мы однажды привели в штаб немецкого офицера? Его спросили: тебе было плохо? Он ответил: «Да». Тебя били наши разведчики? Он сказал: «Нет, меня заели вши и блохи, третьи сутки чешусь от этих маленьких зверьков». Пленный говорил, что несколько десятков вшей отправил в письме в Германию, чтобы там знали: у русских есть бактериологическое оружие. Беспорядок, Гриша, — это наша сила.

Мысли об образовании не давали Подтяжкину покоя, и он опять обратился к Глотову:

— Вот ты, Григорий, специалист с образованием. Так почему же ты на фронте не подавал мне дельных предложений? Ведь все наши операции разрабатывал я, а ты получал готовенькое.

— Знаешь, Иван, читать книжки или получить красный диплом — это только полдела. Практика — совсем другая арифметика, — откровенно ответил Глотов.

Он повернулся к стенке и вполголоса сказал:

— Ложись, Иван, скоро будет Барабинск, а к утру приедем в Новосибирск.

Была ночь, но Подтяжкину не спалось, он мечтательно проговорил:

— Приеду домой, обниму жену и детей, соберется моя родня, а я разденусь при всех до трусов, брошусь в огород, вымажусь нашим сибирским черноземом с ног до головы и потом отмоюсь в бане. Вот тогда я и почувствую родную землю, пойму, что остался жив.

У Глотова тоже пропал сон, он сказал:

— Да, Иван, ты прав. Зря я пытался уснуть, нам теперь нужно спать поменьше. Многое мы увидели у немцев, и я уже мысленно нарисовал, какой построю себе дом.

— А я, Гриша, не хочу ничего немецкого. Нам бы не потерять свое — сибирское, русское. У немцев все чисто, да и грамотных куда больше, чем у нас. Но от образованности людей иногда начинает заносить. Может, и прав был Лев Толстой: мол, изобрели колесо — и хватит. Правда, прогресс не остановишь, не скажешь: вот досюда — и баста.

Они прибыли в Барабинск. Вышли из вагона, у вокзала было много солдат. Смех, веселье, кто-то рвал гармонь на полный рев, гармонист был явно пьян. Глотов успел сбегать на вокзал, купить теплых пирожков с картошкой и капустой. Они попросили чая у проводника и, наконец, уснули.

Утром они сошли с поезда в Новосибирске. Полюбовались огромным новым вокзалом, построенным накануне войны. Зашли в вокзальный ресторан, заказали сибирских щей и графинчик водки. Поезд Новосибирск — Сталинск, следовавший через Киселевск, отправился в путь вечером.

Народу в вагоне было немного. Правда, проводник сказал, что люди еще подсядут в пути. Подтяжкин стал вспоминать, как по дороге, когда они подъезжали к Москве, в вагоне завязалась драка.

— Знаешь, Гриша, я тогда чуть было не зарезал того подлеца, который ударил сержанта. У меня часто срабатывает инстинкт, и я хватаюсь за кинжал.

— Да, Иван, у меня тоже, — вполголоса подтвердил Глотов.

Подтяжкин откинул крышку сидения, достал свой рюкзак и ловко вытащил из него специальный кинжал-финку, который выдавали разведчикам на фронте. Он держал свою финку так, как его учили в разведшколе.

— Вот, Гриша, — сказал он, — привезу я домой этот кинжал, жена и сын спросят меня, что я им делал. И что мне им ответить?

— Скажи, что защищался от фрицев, — нехотя произнес Глотов. — Ведь крови на кинжале нет.

— Сейчас, конечно, нет. Но я же нормальный человек, а не палач-профессионал. Если вещь напоминает о неприятном, лучше ее не видеть. Стало быть, кинжал нужно уничтожить. Иначе в крайней ситуации или, как это называли у нас в разведшколе, в состоянии аффекта он пойдет в ход. А ты, Гриша, что будешь делать со своим кинжалом?

— Я? — переспросил Глотов после паузы. — Мой кинжал никого не убивал, я ведь только недавно его получил. Помнишь, нам предлагали обменять кинжалы? Пусть он повисит у меня на стене.

— Видишь, как у тебя, Григорий, все просто. Штаны, шапку снял, другие надел — и ты уже не ты. Скажешь: я, мол, не убивал, я успел переодеться. Так бывает только в театре юных зрителей.

— Да, Иван, не думал, что ты станешь таким мягкотелым и миролюбивым.

— При чем здесь миролюбие? Выходит, мой кинжал грязный, а твой чистый — так по-твоему? — под стук колес Иван перешел на крик.

Глотов понял, что Подтяжкин все еще пытается им верховодить, как это было на фронте. И он решил покончить с этим раз и навсегда.

— Ты вот что, Иван, — тихо произнес он. — Забудь, что я был в твоем подчинении. Мое послушание было чисто армейской субординацией военного времени. Тебе придется сменить тон и прекратить свои словесные наскоки на меня.

— Знаешь, Гриша, ты прав, — с улыбкой сказал Подтяжкин после паузы. — Всему свое время. Теперь мир, и это, я думаю, надолго.

— Да, Иван, мы рисковали жизнью, но здесь, в тылу тоже гибли люди и будут погибать и дальше. Я тебе не говорил, но недавно погибли два моих друга — один на челябинском заводе, другой в киселевской шахте. Они не были на фронте и не били себя в грудь: мол, я — тыловик. Скажу тебе по правде, нам нужно поменьше говорить о том, что мы воевали.

— Я понимаю, — твердо ответил Подтяжкин. — В болотах гнили, в навозе лежали, но теперь об этом лучше молчать. Что поделаешь, у каждого своя судьба.

У Ивана глаза налились кровью, он машинально крутил кинжал в руках все быстрее.

— Хорошо, Гриша, что было, то было, — проговорил Подтяжкин, — теперь все будет иначе. А где, кстати, твой кинжал?

— Да вон, в чемодане.

— Я вот что предлагаю. Давай выкинем в окно наши кинжалы, чтобы они больше не напоминали нам о войне, подведем под ней черту.

Григорий достал свой чемодан, встал спиной к Ивану, чтобы тот не увидел его содержимого, и протянул Подтяжкину свой кинжал. Иван по привычке скомандовал:

— Открывай, Гриша, окно!

Глотов уцепился за окно, но оно было наглухо закрыто. Он вышел из купе в коридор — окно не открывалось и там. Григорий развел руками: мол, видишь, Иван, не хотят наши кинжалы нас покидать. Подтяжкин взял кинжалы в одну руку, сжал их и протянул Глотову.

— Гриша, иди в тамбур и выкинь их там.

Глотов пожал плечами: дескать, пока мы еще в пути, я тебе подчиняюсь. Он нехотя взял финки и вышел из вагона. Стук колес и прохлада оглушили его. В тамбуре Григорий покурил, подергал одну, другую входную дверь вагона — они, естественно, были закрыты. Он собрался было открыть дверь в соседний вагон, но понял, что ему жаль расставаться с такой памятной вещью. Нет, решил Григорий, уговорю Ивана оставить мой кинжал — ведь это подарок от высокого военного начальства.

А Иван лежал на спине и о чем-то размышлял. Глотов положил кинжалы на стол.

— Ты как хочешь, Иван, но я свой кинжал выкинуть не смог.

Когда Григорий достал свой чемодан, чтобы положить кинжал назад, он заметил, что вещи в нем перевернуты. Иван повернул Глотова за плечо и протянул ему трое карманных золотых часов на длинных цепочках. Злыми глазами он впился в лицо Глотова.

— Так в этом и состоит преимущество твоего образования? Тебе что, перечислить, с кого ты снял эти часы?

Григорий пытался оправдаться:

— Ты же знаешь, что если бы часы не взяли мы, их бы все равно отобрали у фрицев в штабе. Я же тебе предлагал поделиться, но ты ведь гордый.

— Мародер ты, Гриша, — отрезал Подтяжкин.

К вечеру поезд подошел к Киселевску. Иван решил помириться с Глотовым, уж слишком много они пережили вместе. Он сказал:

— Что ты не выкинул кинжал — это правильно. Я уже пожалел, что тебя провоцировал. Пусть кинжалы и наши темно-зеленые ветровки останутся нам на память. А за то, что я у тебя, Гриша, порылся в чемодане, прости. Я не хотел, чтобы ты привез домой еще какое-нибудь оружие, и, как видишь, наткнулся на часы.

* * *

Договорившись встречаться каждый год, в тот день, когда их призывали в армию, Подтяжкин и Глотов вышли из поезда. Их никто не встречал, да и встретить не мог: они не сообщили о приезде, решив преподнести родным сюрприз. Глотов пошел в сторону шахты «Капитальная-1», которую позже назовут именем угольного министра Вахрушева, а Подтяжкин направился к себе в Афонино.

Было уже темно. Шахтовый поселок, расположенный в громадной долине, утопал в огнях. Подтяжкин смотрел на новые копры, где крутились колеса большого диаметра, вынося уголь на гора. Он спустился вниз километра на два, налево шла дорога к шахте «Дальние горы». При нем эту шахту только начинали строить, а сейчас перед ним предстали ее огромные, уже готовые сооружения. Дорогу расширили, по ней проложили асфальт.

Подтяжкина встретили криками и слезами. Улица засуетилась, пришли соседки-солдатки — некоторые из них с надеждой ждали своих мужей, другие уже получили похоронки. Зашел сосед, чтобы поздравить Ивана и выпить за него, а заодно пригласить в баню — в этот день была суббота. Иван парился, а военные дела, хорошие и плохие, все роились у него в мозгу. Тем более, что сосед надоедал своими расспросами. После парной выпили медовухи. Не зная о приезде Ивана, не припасли самогона — вот досада!

Два бойца, два защитника Родины всю войну прошли в одной упряжке. Они были готовы умереть друг за друга, война их объединила. Дело им выпало не из легких, по-человечески, можно сказать, грязное. Они должны были убивать, причем бесшумно. Необходимы были и живые «языки» из вражеского тыла — для подготовки военных операций.

У Подтяжкина и Глотова все шло относительно гладко, пока они воевали на советской территории. Когда пересекли границу, у обоих опустились руки.

— Зачем нам умирать за поляков, чехов или югославов? — громко говорил Иван.

Более осмотрительный Глотов отводил Подтяжкина в сторону и шепотом умолял:

— Ты дурак, Иван. Неужто не понимаешь: война еще не закончена, и нам могут пришить такую статью, что мы окажемся не на Западе, а на Севере?..

* * *

Встал Иван на учет в военкомате и через две недели поспешил на работу — иначе не получишь хлебных карточек.

Сначала он цеплял на пиджак свои медали, но потом ему показалось неестественным так выпячиваться — шахтеры тоже гибли в годы войны, однако медалей никто из них не носил.

У Ивана не было специального горного образования, и его послали на трехмесячные курсы. Он оформился на шахту «Дальние горы», неподалеку от которой жил. Неделю знакомился с работой десятника транспорта. В его распоряжении были все машины, доставляющие уголь с шахтовых участков, отвечал он и за состояние транспортных путей.

Работа бешеная, контингент рабочих не из легких. Совершенно непохоже на то, как было на фронте, но смелые и трусливые были и здесь. В темной шахте могли случайно прибить точно так же, как случайно пристреливали на фронте, о чем Подтяжкин мог бы кое-что рассказать из собственного опыта. Ощущение усталости здесь было даже сильнее, в том числе из-за постоянных выпивок.

Невыполнение плана сопровождалось жуткими разносами, искали виновных и тут же находили. Гордый Иван часто попадал «на ковер». Его крыли до тех пор, пока кто-нибудь не дергал критика за рукав и не говорил ему:

— Ты знаешь, кем он был на фронте?..

Постепенно, не выпячиваясь, Иван заставил с собой считаться.

В течение года он встретился с Глотовым всего дважды, и то чисто случайно. Один раз это произошло в военкомате, где им нужно было подписать какие-то секретные бумаги.

Случилось так, что они столкнулись в дверях кабинета военкома — Подтяжкин входил, а Глотов выходил. Оба почувствовали себя неловко. Через открытую дверь кабинета сильно тянуло сквозняком, и военком пригласил их:

— Заходите, вы ведь фронтовые друзья!

Но Глотов, который уже был у военкома, шагнул к выходу, а Подтяжкин постоял на пороге, затем прикрыл дверь, пошел за Глотовым и спросил:

— Григорий, ты кем сейчас трудишься?

Тот, не ответив, задал встречный вопрос:

— Как же ты можешь работать сменным десятником, если у тебя нет технического образования?

Иван пожал плечами.

— Да я три месяца проучился — по-моему, достаточно.

— Потому на шахтах и бывает много аварий, — как бы в упрек Подтяжкину сказал Глотов.

— У нас на «Дальних горах», пока я работаю, — тьфу-тьфу — ни одной, — парировал Иван.

Тут вышел военком, сжимая в руке папиросу. Подтяжкин засуетился, но военком сказал:

— Да вы беседуйте, я понимаю.

Иван снова спросил Григория:

— Так ты скажешь мне, кем работаешь?

— Я заместитель начальника по технике безопасности на шахте № 1-2.

Иван заметил, что его собеседник потихоньку движется к выходу из военкомата.

— Ладно, Иван, держи машинку (это значило — руку), я пошел, — на ходу произнес Григорий, — может, скоро увидимся.

Военком сказал Ивану, что он, как офицер запаса, должен поменьше распространяться о своей деятельности на фронте.

— Сами знаете, какое нынче время: сегодня одно, завтра другое. Как с Америкой — были друзьями, стали врагами.

— Это уж точно, — подтвердил Подтяжкин и подписал, не читая, два документа.

Иван вышел из военкомата с таким чувством, будто кто-то нагадил ему в рот. Он плевался и наяву, и мысленно.

— Так я и думал, — бурчал себе под нос Подтяжкин, — он только на фронте дурачком прикидывался: мол, чтобы убивать, диплома не надо, это можно доверить и малограмотному. А сейчас вот задрал голову и, видишь ли, спешит.

Спускаясь от военкомата к Калзагайскому переезду, Подтяжкин видел, что по обеим сторонам дороги немецкие военнопленные строят индивидуальные дома для рабочих. Пленные копошились как муравьи, почти все носили одинаковую одежду. Они катали тачки с камнями, лежавшими на дороге. Видно, немцы были слабые: крупные камни они сначала разбивали кувалдой, то есть большим молотком.

Иван присматривался к пленным, но ему и в голову не приходило, что он может встретить здесь знакомого.

Два немца через силу вкатывали на тачку тяжелый камень. Иван не стал сторониться и помог им. Когда один из немцев поднялся во весь рост и собрался сказать случайному помощнику «danke schon»1), Иван окаменел. А немец прищурился и пробормотал:

— Das gibt’s doch nicht!2)

Второй немец с недоумением смотрел на них. Неподалеку стоял охранник, и, чтобы не привлечь его внимания, Иван продолжал бросать камни на тачку. Немец снял шапку, глаза у него расширились, челюсть отвисла. Он был высокого роста, сильно исхудал и выглядел моложе своих лет. Иван знал немецкий, насколько его обучили в разведке, и сказал:

— Pa? auf, ich kenne dich nicht.3)

Немец, крепко сжав шапку в руках, ответил:

— Ja, ja, ich kenne dich auch nicht.4)

Иван отряхнул руки и на ватных ногах побрел дальше. Он знал, что опознание им этого немца может обернуться только бедой для них обоих.

* * *

А познакомились они так. Где-то подо Ржевом Иван среди бела дня приставил автомат к голове выслеженного им немца, связал ему руки и погнал перед собой.

Впереди была речка, через которую вместо мостика проложили на козлах несколько досок. Плахи прогибались, и идти по ним нужно было осторожно. Иван завязал рот немцу, толкнул его в спину автоматом: мол, иди через речку. Немец понимал, что опасность слишком велика, чтобы в этом месте стоило рисковать. Но Иван на всякий случай предупредил его:

— Keine Dummheiten!5)

Мостик был длиной более 30 метров, и Иван закричал:

— Schnell, schnell!6)

Немец побежал по плахам, Иван старался не отставать. На середине речки бурлила холодная осенняя вода. И случилось то, что, видимо, и должно было случиться. Немец специально раскачал ногами плахи, они рухнули в воду, а он, барахтаясь по течению, стал удаляться от моста. Иван ухватился за козлы. В эту минуту он не думал о взятии языка, он спасал свою жизнь.

Немец со связанными руками кувыркался через камни. Он не хотел вставать на ноги — здесь было неглубоко, и он боялся, что Иван в него выстрелит. А Иван, уже по грудь в воде, добрался до ближайшей опоры и, весь дрожа, залез на нее. Его автомат залило водой, и Ивану оставалось только наблюдать, как немец, оглядываясь, падая и снова поднимаясь, выбрался на берег и торопливо скрылся в лесу.

* * *

Об этих встречах с немцем Иван исповедался жене. Она обняла его со словами:

— Господи, как нам с тобой повезло! Мне все не верится, что ты, наконец, дома.

Жена не торопилась подавать ему советы, ждала, что еще скажет опытный разведчик. Но Иван тихо лежал на спине, прикрыв глаза рукой, а затем проговорил:

— Знаешь, ничего такого не было, это просто сон.

— Правильно, — ответила жена, — ты об этом забудь. Мы и так пострадали от этих фрицев, не хватало только, чтобы и сейчас из-за них не было покоя.

Иван знал, что тыловые крысы (так он называл тех, кто сидел за спинами фронтовиков и подавал команды) после войны спешно распихивали своих по разным спецслужбам, включая НКВД. И, конечно, приди он к ним и расскажи всю эту историю, они так раскачают дело, что несдобровать ни Ивану, ни фрицу.

Иван оделся по-военному и за час до спуска в шахту уже сидел в своей раскомандировке. Работал Иван исправно — по-боевому и скрупулезно честно. Его устраивала должность десятника транспорта. В те годы к фронтовикам, особенно к фронтовым разведчикам, относились с уважением.

Подтяжкин отличался тем, что по фронтовой привычке мог предвидеть обстоятельства, которых не замечали другие. И приказом начальника шахты его вскоре назначили начальником транспорта «Дальних гор».

Ивану предложили учиться на курсах повышения квалификации. Для этого нужно было ездить в центр города, в горный техникум.

Росла добыча угля, и, соответственно, увеличивалась нагрузка на шахтовый транспорт. Сама добыча шла довольно успешно, все зависело от откатки угля, то есть от транспорта, и Иван сутками сидел на шахте. Шахта перевыполняла план. О своей учебе он особо не заботился, радовался как ребенок, что шахта «гремит», ел на ходу, с семьей почти не виделся.

Как водится при успехах, у шахты появились завистники, и ей тут же повысили план. Теперь, работая с таким же напряжением, его едва удавалось выполнять. Начальника шахты как передовика перевели на более крупную шахту. Ждали-гадали, кого же пришлют взамен.

* * *

У Ивана не было кабинета — вернее, был, но использовался в основном для собраний и особо доверительных разговоров.

Однажды он поднялся из шахты и, не заходя к себе, прямо в шахтерской каске с лампой пошел в кабинет начальника — дело было срочное. Секретарша остановила Ивана и полушепотом сказала:

— Товарищ Подтяжкин, у нас новый начальник, и он строго велел никого не впускать.

Иван спросил фамилию нового шефа. Секретарша еще не успела ее запомнить и вслух прочитала в приказе по тресту:

— Готов Григорий Сергеевич.

— Знаете, он тоже фронтовик, — опять полушепотом добавила она.

Иван взял приказ и видит: не Готов, а Глотов.

— Не может быть, — прошептал он.

Иван тут же подошел к двери и сильно постучал костлявыми пальцами в кабинет начальника. Оттуда послышался голос:

— Я занят.

Но Иван резко толкнул дверь и вошел. Главный инженер шахты склонился над столом, развернув план шахтного устройства и заслонив своим широким задом нового начальника. Углубившись в чертеж, они не обратили на Ивана внимания — видимо, подумали, что это пришла секретарша. А он в шутку спрятался за спину главного инженера.

Глотов поднял голову, Подтяжкин появился из-за спины, раскрыл руки как распятый Иисус Христос и громко назвал свой разведывательный пароль. Начальник встал, через стол пожал руку Ивану и представился:

— Глотов Григорий Сергеевич.

Иван ответил на рукопожатие, чуть было не протянув две руки: он все стоял с распростертыми руками, ожидая, что Григорий выйдет из-за стола и обнимет старого фронтового друга. Глотов с ходу сказал:

— Вот видишь, судьба нас снова свела. Хорошо, Иван, что ты пришел, поможешь нам разобраться в чертежах — на плане одно, а квершлаг у нас совсем в другом месте.

Иван поглядел на чертеж и ответил, намекая на главного инженера, с которым давно уже был не в ладу:

— Кто напутал, тот пусть и разбирается. Брось свои чертежи, давай поговорим.

Глотов взглянул на главного инженера, тот промолчал, скривив лицо: мол, подождет Подтяжкин, пока мы закончим разговор. Продолжая смотреть на чертеж, Глотов тут же забыл про своего друга. Иван понял, сказал:

— Ладно, работайте.

Резко повернувшись, он пошел к выходу, но перед самой дверью оглянулся. У него закралась мысль, что Глотов в последний момент скажет: мол, подожди, Иван, здесь в кабинете, мы сейчас закончим. Но он тут же убедился, что был прав, когда говорил Глотову:

— Вернемся на гражданку, и ты задерешь голову, забудешь, кто тебя спасал, рискуя своей жизнью.

Иван прикрыл дверь так сильно, что тонкая стенка кабинета затряслась. Он взял в руки каску, сжал ее. Секретарша с любопытством спросила:

— Что так быстро?

Подтяжкин как бы на миг оглох, задумался. Секретарша говорит:

— Вам плохо? Я скорую вызову.

Иван посмотрел на нее злыми глазами.

— Не мне, а ему Вам как-нибудь придется вызывать скорую.

— Как же так, вы ведь вместе воевали, — певучим голосом сказала секретарша.

Иван подумал: война для нас, грешников, видно, не закончилась, сейчас она между нами и начнется. Он стоял в нерешительности.

К лукавству Иван уже начал привыкать, хотя раньше у сибиряков таких выкрутасов вроде не было. Он понял, что нужно подстраиваться под эту гибкую изворотливую жизнь, где у каждого не одно лицо, а несколько.

Иван тотчас просчитал, что находится у Глотова на крючке. Раз тот его холодно принял, значит не забыл обид с кинжалом, золотыми часами и еще невесть чем. Вот оно, гнилое интеллигентское нутро, подумал Иван, сплюнул и резко вышел из приемной.

Идя по коридору комбината, он молил бога, чтобы ему не попались навстречу подчиненные. Не остановиться он бы не смог, но сейчас ему хотелось поскорее глотнуть свежего воздуха.

Выйдя наружу, Иван расстегнул воротник, надел каску и обратил внимание на вращающиеся колеса копра. Жизнь продолжает крутиться, подумал он.

Иван впервые не знал, куда ему идти и что делать. После встречи с Глотовым у него возник какой-то провал в памяти, он мог думать только о содеянном ими на фронте. Наконец, он решил пойти домой и немного успокоиться.

Жена удивилась, что Иван пришел на обед в грязной робе. Он посмотрел на себя и только тут заметил, что не переоделся. Но жене Иван сказал, что сильно захотел жрать от расстройства.

— Значит кухню тебе нужно за собой возить, — сказала жена, — у вас ведь на шахте сплошные расстройства.

Она налила борща, поставила пельмени и расположилась напротив, радуясь, с каким аппетитом Иван ест. Но взгляд его был настолько необычным, что жена подсела к нему, обняла и приклонила голову к его телу. Благо, у него уже пошли в ход пельмени, и сильно помешать ему она не могла.

В голове у Ивана как будто что-то размагнитилось. Он спросил жену:

— Что ты слышишь?

— Слышу, как булькает у тебя в животе. Я ведь должна знать, как в тебя укладывается пища моего производства.

— Ну и как оно?

— Мне кажется, Иван, в желудок все легло нормально, а как там дальше — это не мое дело.

— Ты думаешь?

— Да, ведь я приготовила все свежее, мытое-перемытое. Если у тебя появится какой-нибудь микроб, это не моя вина.

— Насчет микроба ты, жена, права — появился он на шахте. Я ведь рассказывал тебе про Глотова, мы вместе служили. Так вот, он стал начальником шахты.

Настала пауза. Затем жена сказала:

— Вот и хорошо, что твой друг — начальник. Он тебя и поймет, и поругает, и пожалеет.

— Считаешь, что пожалеет? А если я не привык, чтобы меня жалели?! — произнес Иван, склонив голову и стуча пальцами по столу.

Жена окончательно поняла, что с мужем что-то неладно, а он продолжал:

— Знаешь, я как чувствовал, что он припрется сюда.

— Ну и что, ведь это друг.

— Друг-то друг, но он сильно изменился, задрал нос.

Жена не стала подливать масла в огонь и замолчала. Иван деловито встал и отправился на шахту воевать с неполадками в работе.

* * *

Глотов дотошно принимал на шахте все дела. Главный инженер при каждом удобном случае поддакивал ему и, когда заходила речь о прежнем начальнике, делал вид, что у него были с ним большие разногласия. Глотов это оценил, и вскоре все поняли, что он доверяет главному инженеру.

У Подтяжкина дела на транспорте не очень ладились. Слаженность транспортировки угля от забоя до поверхности зависела от многих этапов и механизмов. Но главное — это люди: так говорили пропагандисты, да и сами фронтовики.

Глотов ценил Ивана как начальника транспорта и, можно сказать, как друга и хотел его понять. Но в партийных органах считали, что похвалы по адресу фронтовиков чрезмерны и их фронтовые заслуги нередко преувеличиваются.

И вот однажды на профсоюзном собрании шахты Глотов, ссылаясь на Сталина, сказал, что нужно строить коммунизм потом и кровью, а не прикрываться фронтовыми заслугами. Все захлопали в ладоши. Один Иван Подтяжкин, углубившись в себя, подумал: где я нахожусь и почему Глотов так пристально смотрит на меня?

Придя домой, Иван опять кое-что рассказал жене. Она с грустью выслушала его и спросила:

— Скажи, а разве в разведке ты научился только охотиться за фрицами? Вы ведь действовали в тылу врага, и значит вас должны были учить психологии или хотя бы простой мужицкой хитрости.

Иван сидел, будто онемев, и не слушал дальнейшие слова жены, чтобы не потерять нить рассуждений, роившихся у него в мозгу. С кем бороться в первую очередь? С крикунами, которые бьют себя в грудь, что они воевали, или с теми, что молчат как хорьки в курятнике, делая свои свинские дела? Вот вопрос вопросов, решил он.

На шахте было много неполадок. Вагонетки бурились, то есть сходили с рельсов, и считалось, что в этом виноваты пути.

Иван потребовал остановить вывоз угля, чтобы на участках срочно занялись ремонтом путей. В ночное время пути разломали. Работали как бешеные, по-военному. Но получилось так, что вместо намеченных 12 часов шахта не выдавала уголь на гора целых 20. Об этом узнали в тресте «Кагановичуголь». За такое самоуправство и невыполнение плана молодому начальнику Г.С. Глотову закатили выговор, причем на открытом селекторном совещании, которое слушали все шахты города.

Глотов тут же издал приказ о переводе И.С. Подтяжкина в десятники транспорта. Он не только не поговорил с Иваном, но даже не стал его в открытую критиковать. Приказ вывесили на доске объявлений комбината и в кабинете начальника транспорта. Подтяжкин в каске и с аккумулятором, готовый спуститься в шахту, оказался среди толпы, которая читала приказ в коридоре, пробрался поближе и глазам своим не поверил, что такое может быть. Те, кто хорошо знал Ивана, разводили руками.

Пока новый начальник транспорта принимал дела у Ивана, прошло два дня. Нет, Глотов не вызвал Подтяжкина «на ковер», то есть он явно не хотел его видеть. Фронтовики советовали Ивану обратиться в профком или партком. На это он реагировал с усмешкой.

— Фронтовик, а так поступает со своим! — возмущались советчики.

Подтяжкин только посвистывал, ничего другого ему и не оставалось. А про себя думал: он что же, хочет, чтобы я ушел с шахты? Хорошо, завтра зайду к нему и поговорю об этом, не спеша и вразумительно.

Глотов выслушал Ивана и сказал:

— Демагогию разводить не будем, можешь идти.

Новый начальник транспорта нашел общий язык с Подтяжкиным. Уголь, который недодали в том месяце, включили в план нового месяца, а администрация лишилась премии за прошлый месяц.

Вагонетки продолжали буриться, хотя пути были теперь в идеальном состоянии. Работая десятником, Иван каждый день имел дело с такими вагонетками, писал на них мелом: «Вывести из состава», и их отправляли в вагонный парк. В парке аварийные вагонетки опрокидывали, и выяснилось, что сцепление колес с осью у них шатается, так как разболтались заклепки. Этот был заводской дефект киселевского завода № 605, где изготовлялись вагонетки.

Половина машинистов надорвали себе спины, устанавливая на пути вагонетки, сошедшие с рельсов, работать на транспорте стало некому. Поэтому вагонетки решили проверять прямо на линии, не дожидаясь, когда они выйдут из строя.

Новый начальник транспорта забраковал очень много вагонеток. Их предстояло поднять на гора и там подремонтировать, в том числе смазать подшипники. Некоторые колеса заклинило из-за того, что вытекла смазка — то ли от нагрева, то ли из-за недобросовестности завода.

Начальник транспорта стал донимать Глотова по всем этим вопросам. Но тот воспринял это по-своему: мол, Иван интригует против меня.

Парторг шахты вызвал к себе Ивана, пришли туда и Глотов с начальником транспорта. Разговор шел на высоких тонах. Кое-что из сказанного о прошлом парторг и начальник транспорта услышали впервые. Иван говорил Глотову:

— Все это затеял ты. К разведке у тебя, Григорий, способностей не было. Там ты прикидывался курицей, а теперь прикрываешься дипломом и связями.

Парторгу стало не по себе, его знобило. В чем-то ситуация для него прояснилась, появился повод для размышления. Но он дал себе слово никому об услышанном не говорить.

Тем не менее, в комбинате шахты узнали о разговоре в парткоме. Некоторые отнеслись к конфликту с сожалением, другие в душе злорадствовали: мол, ясно, какой они вклад внесли в Победу, если даже дома друг с другом разобраться не могут.

Подтяжкин по собственной инициативе поехал на завод № 605 (впоследствии — машзавод им. Ивана Черных). Завод был пущен перед войной, а после нее пополнился трофейными немецкими станками.

На завод Ивана не пустили, но вахтер заметил на нем серо-зеленую рубашку, которые выдавались только по спецназначению. Выяснилось, что вахтер тоже был фронтовым разведчиком. Иван рассказал ему об авариях на шахте, добавив, что дефект нужно устранять на заводе, и показал два новых подшипника, по недосмотру не смазанных при заводской сборке. Вахтер связался с техотделом и ОТК.

Пришел Иван в цех и показал, как приварить к раме опоры на хомутах. Если заклепки и расшатаются, то хомуты останутся на месте и вагонетка не будет буриться. Правда, это была дополнительная работа.

Представитель завода приехал на шахту и забраковал 30% вагонеток. Но все шишки опять посыпались на Ивана. Шахта два месяца не выполняла план, и на него смотрели косо.

Во время разбуривания вагонеток Ивану покалечило руку, профсоюз по совету парторга выделил ему путевку в санаторий. Пока Иван ездил лечиться, Глотов издал приказ о понижении его до должности сцепщика или, как было принято говорить, кондуктора и составителя вагонов.

Иван пошел в отдел кадров, где ему подтвердили, что такой приказ был. Там говорилось, что он получил травму из-за нарушения техники безопасности, а потому больничный лист и путевка не должны оплачиваться. Начальница отдела кадров, молодая симпатичная женщина, пригласила Ивана в отдельную комнату, плотно прикрыла за собой дверь, и Подтяжкин расписался, что с приказом ознакомлен.

Внезапно начальница спросила, много ли немцев Иван убил на фронте. Тот поморщился:

— Как сказать? Не считал.

— А живых приводили в штаб? Их потом расстреливали?

— Видишь ли, Наташа, самодуров на фронте хватало, как и у нас на шахте. Но тех немцев, которых я приводил, мы обычно готовили и потом засылали назад, чтобы они работали на нас. Так что они, вполне возможно, еще живы и трудятся где-нибудь на наших стройках коммунизма.

— А когда брали «языка», приходилось убивать? — понизила голос начальница.

— Да, это было.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что отец Наташи тоже воевал и она задавала ему аналогичные вопросы. Затем начальница спросила:

— А наш начальник шахты Вам родственник?

Иван рассмеялся.

— Нет, вместе убивали фрицев.

— Так он тоже?.. — Наташа удивленно расширила глаза.

— Да, он такой же убийца, как и я, с той только разницей, что у него высшее образование. А теперь он меня живьем закапывает.

— Вы знаете, Иван Степанович, что-то вроде Вашего происходит и с моим отцом. Я вот почему Вас сюда зазвала, — она наклонилась поближе к Подтяжкину. — Приезжали из военкомата, проверили Ваши документы, спросили у меня, знаю ли я Вас в лицо, и показали мне 5 фотографий, на одной из которых я узнала Вас. Я сказала, что они могут встретиться с Вами лично, а мне ответили: мол, придет время — встретимся.

— Так и сказали? — переспросил Иван.

— Да. Берегите себя, Иван Степанович, иначе Победой будут пользоваться не те, кто ее действительно завоевал.

Подтяжкин пожал Наташе руку и передал привет ее отцу.

Вышел на воздух, закурил, у него кололо под лопаткой. Зайдя за комбинат, он замахал руками, стал глубоко дышать и прошептал про себя:

— В армии я служил — теперь приходится выслуживаться, и перед кем?

После этого Иван два дня не выходил на работу. Между тем Глотов спустился в шахту вместе с начальником транспорта, чтобы самому проверить, сколько вагонеток забраковано. Начальник шахты полагал, что Подтяжкин сознательно ему вредит.

Слева от динамитного склада был пробит квершлаг для ремонта вагонеток. Вагонный парк забит, вагонетки ждут своего ремонта, а дефект у них один — расшатанная подвеска, требующая сварки или переклепки. Глотов развел руками, увидев столько забракованных вагонеток, и вскользь спросил начальника транспорта, где Подтяжкин.

— Он не согласен с Вашим приказом, а теперь еще и руку повредил, — ответил начальник.

— Башку он себе повредил, — прошептал Глотов.

Начальник транспорта, человек опытный и интеллигентный, решил поговорить с Глотовым, что называется, по душам. В вагонном парке их никто не слышал, и он сказал:

— Вы вот что, Григорий Сергеевич, будьте поделикатней с Иваном Степановичем. Его уважают на транспорте, и он дело говорит.

— Это ты мне советуешь? — возмутился Глотов. — Второй месяц этот стервец срывает выполнение плана, а ты считаешь, что он говорит дельные вещи?!

— Но Вы ведь его не принимаете в своем кабинете. Если бы приняли и все спокойно обсудили, то до этого бы, может, дело и не дошло, — приблизившись к Глотову, сказал начальник транспорта.

— Если завтра не выйдет на работу, — со злобой отрезал Глотов, — подавай рапорт, я подпишу. Пусть идет под суд и валит лес в Барзасе, нам как раз надо послать туда рабочих.

Тем временем Иван отпаривал дома ромашкой покалеченную руку. Его жена устроилась уборщицей в новом продовольственном магазине, и он помогал ей разгружать привезенные в магазин продукты. С шахты не было ни слуха ни духа.

Начальник транспорта говорил, что хочет уладить конфликт между ним и Глотовым и возьмет Подтяжкина к себе в помощники. С этим согласился и парторг. Но, как выяснилось, Глотов собрался оформить дело на Подтяжкина в суд. А в те годы за прогул, ни за понюх табаку, могли присудить до трех лет принудительных работ или тюрьму, что Глотов и хотел припаять Подтяжкину.

Драконовские меры сталинского трудового законодательства официально мотивировали тогда необходимостью борьбы с американским империализмом, который, дескать, стремится задушить мировой революционный процесс.

Под этим же предлогом шахты переводились на военизированное положение, шахтерам шили специальную форму наподобие той, что была у железнодорожников. Начальники «Кузбассугля», «Тулаугля», «Ростовугля», «Сахалинугля» и т.д. ходили в папахах и генеральских лампасах. Такими я их видел в Москве несколько позже, в пору хрущевских совнархозов.

На кары Подтяжкину Глотов не скупился. Он требовал строго наказать его, дабы неповадно было другим воякам, которые били себя в грудь: мол, я воевал, а посему работать буду с ленцой. Так, по крайней мере, Глотов объяснял это своим подчиненным.

* * *

Через несколько дней к Подтяжкину во втором часу ночи зашел по пути с работы сосед, тоже фронтовик. Он трудился в забое и пришел с кайлом на плече и топором. Тогда забойщики очень дорожили этими инструментами и брали их к себе домой. К тому же на шахтеров, шедших с вечерней смены, часто нападали любители легкой наживы, особенно после выдачи зарплаты на шахте. Ну а если идешь с кайлом и топором, то никто напасть не посмеет.

Увидев, что у Подтяжкина горит свет, сосед постучался к нему. Он передал Ивану привет от начальника транспорта, с которым общался в шахте, и сказал, что Глотов настоял на издании приказа об отдаче Подтяжкина под суд. Иван вздрогнул, но потом успокоился. Сосед добавил, что Подтяжкину нужно завтра зайти в личный стол, там ему обо всем расскажут.

Сосед собрался было уходить, но Иван остановил его и усадил за стол. Открыл «чекушку», разлил ее по двум граненым стаканам, они выпили и закусили солеными помидорами. Иван достал сала, чтобы покормить голодного соседа, который не ел с утра. Затем появилась вторая «чекушка», беседа пошла полным ходом.

Внезапно Подтяжкин вышел и вернулся с темно-зеленым плащом и кинжалом в руках. Когда сосед увидел хозяина с этими «цацками», хмель у него стал проходить. Иван объяснил, что это его военные трофеи, и сказал:

— Завтра я нацеплю медали, надену свой плащ, возьму кинжал. Зайду в отдел кадров, заберу документы и схожу к Глотову, моему другу-умнику, который забыл, чем мы с ним занимались в войну. Он был плохой разведчик, и я подучу его прямо в кабинете, покажу, что не все решается росчерком пера. Нужно очистить нашу землю от подлецов. Правильно я говорю, сосед?

Иван вытащил из футляра кинжал, он заблистал на свету. Сосед совсем отрезвел и оглянулся на кайло и топор. Заметив это, Подтяжкин добавил:

— Не бойся, дорогой. Этот кинжал послужит мне только завтра, причем в последний раз. Я этого гада хотел уничтожить еще на фронте, после беседы с хлопцами из особого отдела, которые мне открыли на него глаза. Но, как видишь, приходится это делать сейчас.

— Что ты, Иван, такую войну прошел, тебя Бог сберег, а ты будешь марать руки об этого Глотова! Пойди в партком, в профсоюз, они не допустят дело до суда.

— Идти к ним на поклон? Нет, лучше я умру стоя, чем жить и ползать на коленях. Мы — сибиряки, а Глотов кто? Москаль, не понимает, что с сибиряками шутить негоже.

Чтобы сбить накал разговора, сосед сказал:

— Давай пойдем спать, утро вечера мудренее.

Придя домой, сосед чувствовал себя неуютно. Проснулась его жена, и он поделился с ней услышанным. Жена, которая за словом в карман не лезла, сказала:

— Ты, Гриша, свой нос никуда не суй. Все это твой друг Иван наплел. По пьянке чего не наговоришь!

— Ты так думаешь, Фрося?

— Не думаю, а знаю. Сейчас каждый фронтовик врет как сивый мерин. Все хотят льгот, им это генералы наобещали.

— Какие генералы?

— Да вот такие. Вон Торгаев из Киреевки рассказывал, как генерал Жуков перед наступлением под Москвой и под Курском выдавал справки, что после победы всем фронтовикам полагается по гектару земли. Торгаев пришел в наш горисполком и показал им свою справку. Его послали в военкомат, а там над киреевским дураком посмеялись и справку у него отобрали. Сказали, что он сам ее написал и вообще, если он еще придет, его отправят в дурдом.

— Ну и ну, — возмутился Григорий, — а я ведь тоже воевал, это же и ко мне относится!

* * *

Когда сосед ушел, Иван взял портфель сына-школьника и расписался в его дневнике, где было положено. А затем приписал: «Саша, я очень тебя люблю».

Позже учительница нашла в школе еще и прощальное письмо, но о чем Подтяжкин написал в нем сыну, история, как говорится, умалчивает.

Иван посмотрел на спящих детей. Жена тоже спала мертвым сном, наработавшись в магазине.

Иван огляделся вокруг и подумал: Боже мой, как мы живем! Какие дома, какие колбасы в погребах и чуланах мы видели у немцев! Ну да, сказал он сам себе, они ведь коммунизм не строили. А наши дети его, может, и построят, но для этого нужно убрать с дороги таких подлецов, как Глотов. Убрать во имя будущего детей.

Тихая ночь кончалась, наступал новый день. Иван прилег, и в голове у него, как на фронте, созрел четкий план действий.

У Ивана была сильная воля, и он довольно быстро уснул, как всегда засыпал перед выполнением ответственных заданий в разведке.

Проснулся Иван от шума ребят. Жена отправляла их в школу, а сама топталась у печи. Было уже 8 часов утра. Жена спросила его:

— Иван, ты куда собрался? Тут твой плащ, кинжал.

Подтяжкин еще с фронта не брезговал враньем, считая, что оно вполне допустимо, раз уж он оказался в распоряжении Дьявола. А сейчас, решил Иван, для него наступил такой момент, когда можно солгать и жене. Он быстро придумал объяснение:

— На шахте затеяли какие-то учения, велели надеть на себя все, что у кого осталось из фронтовой экипировки.

— Видишь, — сказала жена, — а ты еще хотел выкинуть кинжал, когда приехал. Вот он тебе и пригодился.

Поджарилась картошка, жена нарезала хлеб. Иван ел молча, без аппетита. Жена это заметила, но подумала: мол, пойдет на работу, и все уладится. Подтяжкин поднял голову и спросил:

— А где наша младшенькая?

— Что с тобой, она ведь у мамы, — в недоумении сказала жена.

— А остальные?

— Ушли в школу. Видно, у тебя, Иван, мысли уже на работе.

Не глядя на жену, Иван пробормотал:

— Жаль, что не успел попрощаться с детьми.

— Ничего, они скоро придут, — сказала жена. — Ты только кинжал положи под замок, когда вернешься со своих учений, а то в прошлом году еле отняли его у детей.

Жена закрыла за собой дверь. Ивана будто что-то ударило, и он рванул вслед. Догнав жену, обнял ее и необычно долго прижимал к себе.

— Ты что, Иван, али хмель еще не прошел? — удивилась она.

* * *

Проводив жену, Иван надел свой костюм с медалями, посмотрел на себя в зеркало. Нет, решил он про себя, слишком много чести для Глотова, если я из-за него буду марать мои награды. Вот уже 8:30, раскомандировка на шахте прошла. Пока дойду, будет 9, подумал Иван, и быстро двинулся в путь.

В это время людей по дороге и в комбинате было мало — одни в шахте, другие еще моются в душе. Иван пошел в отдел кадров, спросил у Наташи, подписал ли Глотов приказ о передаче его дела в суд. Та ответила:

— Здесь был начальник транспорта, при нас позвонил Глотову и сказал ему, что по отношению к Вам ничего предпринимать не будет и все приказы Глотова о передаче дела в суд не признает, пока он не примет Вас в своем кабинете.

— Какая разница, примет он меня или нет? — поморщился Иван.

— В том-то и дело, что он с Вами разговаривать не хочет, — сказала Наташа, глядя на него широко открытыми глазами.

— Не хочет — ну и ладно.

Иван пошел в сторону ламповой, зашел в туалет, надел плащ, прицепил к ремню кинжал, отстегнув лямочку на его футляре, чтобы было удобно выхватить оружие, когда оно понадобится.

— Вот, кажется, я и готов идти на встречу, — пробормотал Подтяжкин.

Когда он шел по коридору, ему встречались знакомые. Они оглядывались на него: мол, что это Иван так вырядился, неужто в милицию пошел работать?

А вот и приемная Глотова. Секретарши не было, она, очевидно, зашла к начальнику. Подтяжкина прошиб пот, он стал ходить по приемной туда-сюда. Секретарша вышла и с удивлением посмотрела на него.

— Вы к кому, Иван Степанович?

— Да вот к нему. Он один? — спросил Иван, опережая ненужные расспросы секретарши.

— Нет, там главный инженер.

Иван снова стал ходить по приемной. Секретарше это, видимо, надоело, и она сказала:

— Ну и что же, что не один? Вы ведь старые фронтовые друзья.

* * *

Иван вошел в кабинет, тихо прикрыв за собой дверь. Главный инженер, как и в первый раз, стоял у стола, подавая Глотову какие-то документы.

Глотов взглянул на дверь и тут же отвел глаза. А главный инженер, ни на что не обращая внимания, что-то ему доказывал.

Подтяжкин завел руки за спину, нащупал дверной замок, в нем торчал ключ — Глотов иногда запирал дверь изнутри. Иван, по-прежнему стоя лицом к Глотову, бесшумно замкнул дверь и сунул ключ в карман.

Мягкими шагами Подтяжкин зашел за спину главного инженера, по-актерски сбросил с себя плащ, подскочил к начальнику сбоку, обхватил его голову рукой, зажав Глотову рот, и вонзил ему кинжал в грудь с левой стороны. Он все сделал так, как его учили в разведке.

Главный инженер окаменел, видя, как кровь фонтаном хлынула из груди Глотова. Он кинулся к двери, но она была предусмотрительно заперта.

Подтяжкин бросил Глотова, подскочил к инженеру и жестом указал ему на окно: мол, пробивай головой и лети. Но только когда Иван замахнулся на инженера кинжалом, тот разбежался, пробил рамы своим немалым весом и свалился на крышу пристройки, где была касса и в ожидании зарплаты стояли люди.

Он скатился по крыше, мешком упал на землю и попутно ушиб нескольких людей из очереди в кассу. Придя в себя, инженер закричал, что Подтяжкин зарезал Глотова.

Иван выволок тело Глотова из-за стола, бросил его на пол, развернул лицом вверх, сел на него и нанес уже мертвому начальнику более двадцати глубоких ран.

Услышав крики главного инженера, шахтеры прибежали к секретарше. Она запасным ключом открыла дверь, люди ворвались в кабинет. Подтяжкин сидел на стуле, вытирая кинжал рукавом. Он свирепо посмотрел на вошедших, и при виде Подтяжкина с кинжалом в руке их, как по команде, вынесло из кабинета.

Иван вложил кинжал в футляр, снял телефонную трубку. Ответил шахтовый коммутатор, и Подтяжкин попросил соединить его с милицией. Он объяснил милиции, в чем дело, и добавил, что Глотов все это заслужил. Затем сказал, что пойдет домой переодеться, и тогда, мол, приезжайте за мной.

Вскоре главный инженер очухался, прибежал и увидел людей, охавших вокруг мертвого Глотова. Около тела натекла лужа крови.

Недалеко от кассы располагалась стационарная фотография. Фотограф, услышав о случившемся, рванул в комбинат со своей «Лейкой» на штативе. Растолкав людей, он установил штатив и привычно накинул на себя черный платок. Люди неприязненно смотрели на фотографа: мол, будто специально все приготовлено для него. Кто-то из толпы прокричал:

— Да это же киносъемка! Глотов жив, на него просто налили краску.

Народ ждал милицию. Главный инженер стал рассказывать, как все произошло. Кто-то подошел к окну, осмотрел рамы и, воспользовавшись паузой, сострил:

— Видать, Вы сильно напугались, если пробили головой два стекла и проломили плечом вон какие рамы.

Инженер сам подошел к окну и в недоумении покачал головой.

* * *

А в это время Подтяжкин, сняв плащ и опустив голову, шагал домой. По дороге ему встретился сосед, его ночной собутыльник. Тот спросил:

— Ну что, Иван, отменил Глотов твое наказание?

Однако, присмотревшись к Подтяжкину, сосед увидел кровь на его одежде. Руки Иван успел вымыть. Подтяжкин развел руками.

— Видишь, как наказал меня Глотов.

Сосед решил, что Глотов избил Ивана. А тот подал соседу руку и сказал, что прощается навсегда.

— Мы с Глотовым оба ушли из жизни. Сгубила нас фронтовая гордость, и, видимо, пришел час расплаты за наши грехи, — прохрипел Подтяжкин. — А тебя, дорогой, прошу: помоги моей жене чем можешь. Ты всегда держишь кукиш в кармане и будешь жить хорошо. Верно я говорю?

Иван резко повернулся и пошел к себе. Он знал, что нужно спешить: скоро за ним должна была приехать милиция.

Вскоре Ивана забрали вместе с его медалями, которые он успел на себя нацепить. По дороге он попросил остановиться у продовольственного магазина, чтобы попрощаться с женой, и добавил:

— Может, и в школу заедем? Там учатся мои ребята.

Милиционеры сказали, что в школу им не по пути, но возле магазина остановились. Жену привели к машине. Иван сказал ей, что больше не мог так жить, что Глотов над ним издевался и довел его до отчаяния, что убивать их научило государство, так что страха у него не было и он, мол, готов ответить за все своей жизнью.

— А как же я? — в ужасе спросила жена.

— Ничего не поделаешь, я ведь мог погибнуть и на фронте.

— А дети?

— Детей воспитает государство. Воспитало же оно меня — вот до какого состояния…

Милиционер сказал, что им пора прощаться. Иван с женой обнялись и не отпускали друг друга до тех пор, пока их не разорвала тяжелая рука милиционера.

Ивана держали в камере предварительного заключения Киселевского горотдела милиции. В городе готовились хоронить Глотова, а с Подтяжкина снимали показания.

* * *

Похороны были грандиозные. Я встретил похоронное шествие на повороте, где дорога от шахт шла вверх, к городскому центру. Ничего подобного я в те времена не видел — это было такое скопление людей, как на Первомайской демонстрации.

В центре города, у треста «Кагановичуголь», шествие остановилось. Пришли делегации с других шахт, состоялся траурный митинг.

Неподалеку от меня ехала грузовая машина с милицией. На машине стоял на возвышении Подтяжкин, который хотел увидеть, как хоронят его бывшего друга. Видимо, милиция думала, что Иван будет просто спокойно смотреть. А он снял шапку и стал митинговать, кричал:

— Правильно я его зарезал!

Милиционеры сбили Подтяжкина с ног, развернули машину и уехали.

В этот день вторая смена у нас не работала из-за похорон. Я вернулся домой, мне было не по себе. В моей голове вновь и вновь прокручивалось случившееся.

В шахте тоже погибали люди, почти каждый месяц оттуда вывозили покойников. Чаще всего в несчастных случаях обвиняли самих пострадавших, якобы, нарушивших правила техники безопасности. Но, тем не менее, власти выплачивали семье погибшего определенную долю его заработка. Действия Подтяжкина были расценены как преступная акция, и его семья, оставшаяся без кормильца, не получила никакой помощи.

Как спортивный тренер я должен был заниматься постоянным поиском и анализом, и мне хорошо известно, что все происходящее вокруг оставляет в нас свой невидимый след.

Профессией Подтяжкина и Глотова на фронте было убийство: если ты не убьешь врага, то он уничтожит тебя. Покаяться или исповедаться за фронтовое прошлое они не могли, религия фактически была под запретом. И груз содеянного так и остался в них.

Когда они вернулись с войны, Подтяжкин стал считать, что Глотов хочет убить его морально, пользуясь своим высоким положением. А Глотов не учел, что привычка убивать стала для них обоих приобретенным условным рефлексом.

Это явление описал еще А.С. Новиков-Прибой. В царское время на одном крупном корабле был кок, виртуозно рубивший мясо. Наблюдая за его работой, какой-то матрос стал подначивать кока: дескать, мясо ты рубить умеешь, а вот мою голову смог бы отрубить? Матроса поддержала хохочущая команда, которой не терпелось поставить умельца в неловкое положение. Матрос безрассудно положил свою голову на колоду, и потеха неожиданно для окружающих обернулась страшным финалом: кок отрубил голову так же четко и умело, как до этого рубил мясные туши. Суд оправдал убийцу, учтя, что привычка орудовать топором въелась в его плоть и кровь, превратившись в своеобразный условный рефлекс.

Наш председатель шахткома Д.М. Челюк был народным заседателем в суде. Он ездил в Кемеровский областной суд для участия в процессе над Подтяжкиным. Дело разбиралось очень долго. По окончании суда Челюка спросили, расстрелян ли Подтяжкин. Он не стал этого отрицать, но сказал, что воздержался при вынесении приговора.

Тело Подтяжкина захоронили тайно, так что близкие могли не опасаться глумления над его могилой.

* * *

Вот и оборвались жизни двух защитников Родины. Защитить их самих оказалось некому. Привыкнув к фронтовой вседозволенности, они сразу же по возвращении с войны попали в жестокие тиски сталинской трудовой дисциплины.

Победа в войне, превознесенная в средствах информации и на митингах, вскружила головы бывшим фронтовикам, особенно тем, которые хотели сделать карьеру. Глотова быстро продвигали по служебной лестнице, и он изо всех сил стремился зарекомендовать себя как перспективный руководитель. Шахта «Дальние горы», которую он возглавил, стала для него своеобразным испытательным полигоном. Он гнал план, не щадя ни себя, ни подчиненных, подмяв партком, а тем более профсоюз.

Киселевск был потрясен случившимся. Срочное совещание по этому поводу в тресте «Кагановичуголь» не прошло бесследно и для нашей шахты.

Руководство шахты и начальники участков были начеку. До этого на шахте не обращали особого внимания на угрозы по чьему-то адресу. Теперь же за это могли моментально уволить или перевести на другую шахту. Изменилось и отношение к людям, освободившимся из заключения. Если раньше они подолгу стояли под дверью начальника шахты, умоляя его о приеме на работу, то теперь их заявления подписывались без проволочек.

Так и закончилась история, как два фронтовика не сумели перевести свой боевой опыт на мирные рельсы.

______________________

1) «спасибо»

2) Это же невозможно!

3) Смотри, я тебя не знаю.

4) Да-да, я тебя тоже не знаю.

5) Без глупостей!

6) Быстро, быстро!